18+
За мной повсюду всадник медный
Согласно справочнику «Памятники монументального искусства Москвы», в столице почти 800 памятников, не считая мемориальных досок и статуй «для красоты». Только за последние три года в Первопрестольной появилось двадцать новых скульптур разной художественной ценности.
Не все москвичам по вкусу, но «раз поставили — пусть стоит». Горожане довольно успешно ассимилируют памятники, не пробуя их перекрасить или переделать. Даже те, которые им активно не нравятся или с которыми они не могут себя ассоциировать. Впрочем, причин для ассимиляции много. Срабатывает эффект масштаба: чем больше статуй, тем меньше они ценятся. Вдобавок, как ни крути, традиция монументов восходит к кладбищенским надгробным статуям, и, по российским законам, памятники живым людям не ставят. Жить на погосте не хочется. Слишком реалистичное, да еще трехмерное подобие двуногого прямоходящего у живого человека вызывает подсознательный дискомфорт.
Чтобы убедиться в этом, пройдитесь глухой морозной ночью от Васильевского спуска до Театральной через Красную площадь. Вам станет не по себе еще под сенью руки гражданина Минина, но страшнее всего — за Иверскими воротами. О, не верьте Манежной площади! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по ней, и стараюсь вовсе не глядеть на тень Георгия Жукова, которая тянется чуть ли не до Охотного Ряда. В четыре утра зимой мне кажется, что маршал Победы хочет затоптать меня медными копытами своего скакуна. И это при том, что моя совесть совершенно чиста.
Жители столиц — люди довольно циничные и острые на язык, а приезжие через пару месяцев их часто могут и переплюнуть. Неудивительно, что в таком плавильном котле культурная апроприация странных памятников идет в довольно жестком режиме. Правда, истоки традиции — не в Белокаменной, ведь здесь меньше 20 памятников, установленных до революции, считая Царь-колокол и Царь-пушку. Тема противостояния статуи и горожанина развивалась, конечно, в имперском Петербурге, когда «перед младшею столицей померкла старая Москва, как перед новою царицей порфироносная вдова».
О «Медном всаднике», как и о «Каменном госте» того же автора, можно долго рассуждать в этом контексте. Что до фольклора, то ярчайшим представителем народного стеба над безответной бронзой и мрамором можно считать прозвище Аничкова моста — «мост с яйцами», или «мост шестнадцати яиц». Другой петербургский курьез — памятник Александру III. В народе монумент тучному бородачу в мятой одежде на коне, похожему на Собакевича, стали звать «обормот на бегемоте», «толстозадый солдафон» и «царь-жопа». Можно вспомнить и Николая I — «дурак умного (Петра Великого) догоняет, да Исаакий мешает», Аполлона — «кучера с Александринки в Катькином садике» и так далее.
В Москву массовое возведение памятников пришло вместе с возвращением ей столичного статуса при большевиках. Впрочем, начиная с ленинского плана монументальной пропаганды советская власть вообще статуй ставила много и не всегда известным в народе людям.
Бородатый холодильник и мужик в пиджаке
Ржака началась почти сразу же, хотя повод был невеселый. В 1923 году убили посла Советской России в Италии Вацлава Воровского — через год ему поставили монумент на Большой Лубянке. Скульптор Янкель Кац хотел запечатлеть в камне трагедию, передать пластически страшный момент, когда в затылок Воровскому попадает белогвардейская пуля... Это ему не удалось. Памятник получил народный диагноз «радикулит» и «остеохондроз», а также прозвища «пьяный хромой», «танцующий дипломат» и «цыганочка с выходом».
Смешные клички появлялись почти у каждого нового советского монумента. Памятник Марксу на площади Революции прозвали «бородатым холодильником», Гагарин на Ленинском известен как «чемоданы [украли]», Лермонтова у Красных Ворот после героя Савелия Крамарова никто не зовет иначе, чем «мужик в пиджаке». Стела в честь вечной русско-грузинской дружбы на Тишинской площади любовно именуется «шашлыком». Недоброжелатели зовут ее непечатно, по фрейдистской ассоциации первого уровня.
Кстати, о причинных местах: памятник великому физиологу Тимирязеву (1923) известен каждому за эффект его имени. В профиль монумент выглядит так, будто ученый в мантии Кембриджского университета справляет малую нужду. Или даже занимается рукоблудием.
Известен он, впрочем, еще двумя вещами. Тем, что его в 1941 году повредила немецкая бомба, а шрамы на граните не стали замазывать, как не стали ремонтировать волгоградский дом Павлова. И замечательной цитатой Ильфа и Петрова, которая вообще просится в эпиграф к этой статье:
«В стремлении добиться превосходства над столицей, поставившей у Никитских Ворот пеший памятник Тимирязеву, город Пищеслав заказал скульптору Шацу конную статую. Весь город, а вместе с ним и скульптор Шац, думали, что Тимирязев — герой гражданских фронтов в должности комбрига <...> В первоначальном своем виде Тимирязев держал в руке кривую турецкую саблю. Только во время приема памятника комиссией выяснилось, что Тимирязев был человек партикулярный. Саблю заменили большой чугунной свеклой с длинным хвостиком, но грозная улыбка воина осталась. Заменить ее более штатским или ученым выражением оказалось технически невыполнимым. Так великий агроном и скакал по бывшей Соборной площади, разрывая шпорами бока своего коня».
Эта цитата особенно уместна в разговоре о постсоветских памятниках. Они почти сразу по установке попадали в городской фольклор. На стрелке Москвы-реки благодаря Церетели «мужик с газетой сушит трусы», вход в гостиницу «Космос» преграждает «швейцар» де Голль, а близ Храма Вознесения у Никитских Ворот «карлики женятся». Про бронзового Достоевского говорят, будто он пришел на прием к проктологу с геморроем, уж больно поза у него странная.
Достается от столичных острословов и плодовитому «придворному» скульптору Салавату Щербакову, автору величественных скульптур в Александровском саду, памятника князю Владимиру на Боровицкой и Михаилу Калашникову на Долгоруковской. Над последним многие москвичи смеялись в голос, сравнивая его с бандитскими надгробиями 1990-х. Еще громче хохот стал, когда выяснилось, что на памятнике изображен немецкий автомат Хуго Шмайссера Sturmgewehr 44. В копировании Штурмгевера и других идей немца для своей разработки обвиняли самого Калашникова. Stg 44 спилили болгаркой, Щербаков смущенно объяснялся: мол, чертежи были взяты из интернета. Москвичи слезам не поверили, но, отсмеявшись, запомнили работу Салавата Александровича как «обрезанный «шмайссер». А кто любит сальные шутки — как «обрезанного Шмайссера».
Оживить мертвое
Жизнь переваривает чугун, латунь, бронзу, гранит и мрамор. Юмор — только первая стадия такого пищеварения. Если продолжить физиологические аналогии, то обидные прозвища — сродни жеванию. Пища вроде внутри организма, но она одновременно и извне, на воздухе. Ее можно и выплюнуть, тогда вреда организму не нанесет даже отрава.
Следующий этап — «ферментация», взаимодействие. Лучшим примером интерактива может служить трогательная традиция, связанная с памятником Михаилу Шолохову на Гоголевском бульваре. Его создал Александр Рукавишников, автор упомянутого памятника Достоевскому и множества других работ, любимых и не любимых москвичами. На скульптурной группе «Переправа» автор «Тихого Дона» изображен сидящим в лодке, а мимо «плывут» кони — из-под гранитной «воды» виднеются головы плывущих скакунов. В теплое время года по наклонной плоскости монумента действительно течет вода. А осенью ее, естественно, отключают, из-за чего торчащие конские головы кажутся отрубленными. Композиция приобретает довольно жуткий вид. Недоброжелатели называют объект «мясокомбинатом», «скотобойней» и тому подобными обидными прозвищами. Однако с недавних пор каждую зиму памятник преображается. Анонимные соавторы Рукавишникова лепят из снега зайцев и подсаживают их в лодку к нобелевскому лауреату. Шолохов превращается в дедушку Мазая.
Другая известная работа Рукавишникова — тоже интерактивная. Это памятник Юрию Никулину перед Цирком на Цветном бульваре, звездой и главой которого он был при жизни. Великий комедиант опирается на дверь бронзового кабриолета Adler Trumpf, как бы приглашая посидеть в машине, известной по фильму «Кавказская пленница». Неудивительно, что сиденья автомобиля до зеркального блеска натерты штанами ребятишек, приходящих на представления. Взрослые полируют Никулину нос. Из-за этого бронзовый циркач приобрел совсем уж клоунский вид. Впрочем, некоторые считают, что так памятник еще сильнее стал похож на никулинского Балбеса, причем из фильма «Самогонщики».
Интерактивность, конечно, — не московское изобретение: в Нью-Йорке туристы натерли мошонку «Атакующему быку», во Флоренции гладят кабана, в Риме Святой Петр остался почти без пальцев на правой ноге. В Праге и Париже, Вероне и Монте-Карло есть знаменитые «трогательные» монументы. Особым спросом ожидаемо пользуются первичные и вторичные половые признаки медных людей и их филейные части.
Зато в Москве есть настоящее гетто таких скульптур — на станции «Площадь Революции». Тысячи людей ежедневно полируют ладонями скульптуры Матвея Манизера, трогая их за всякое. Чекисту теребят наган, упитанных петушков и цыпочек хватают за клювы и лапы. Ногу студентки мацают ищущие ремедиум от несчастной любви. Ученые дергают за карандаш молодого изобретателя. За удачей в делах припадают к сигнальному флажку матроса. Но главная звезда, конечно — бронзовый пес пограничника. Единый в четырех (по углам станции) мордах, натертых до блеска. Самое забавное, что полируют статуи не туристы, а москвичи. А изначально студенческая традиция стала общей для всех сословий. Удержаться и не потереть песику носик просто невозможно.
О статуях «Площади Революции» и традициях, с ними связанных, известно всем. Но на днях писатель Алексей Цветков обнаружил, что металлическим петухам Манизера теперь еще и подсыпают изюм. «Есть в этом что-то евразийское — кормить сладким сушеным виноградом бессмертного идола. Но одновременно и имперское, римское — приносить безобидную жертву в пантеоне конкретному клюющему духу», — написал литератор в своем Facebook.
Жизнь побеждает смерть неизвестным науке образом
Финальная стадия усвоения металла и камня в городском организме достигается, когда люди вовсе перестают ассоциировать памятник с тем, кого или что он призван увековечить. Самые яркие примеры — памятник героям Плевны, традиционное место встреч геев, и его ЛГБТ-побратим, бронзовый Есенин на Тверском бульваре. Для москвичей Ильинский сквер отношения к Русско-турецкой войне уже давно не имеет. Еще забавнее — традиция московских садоводов-любителей встречаться у бюста Виктора Ногина в переходе станции «Китай-город». То, что это Ногин, мало кто знает. А уж кем он был, не помнит, кажется, вообще никто, притом что станция раньше называлась «Площадью Ногина». Бюст первому наркомторгу зовут запросто «головой».
А в пятнадцати минутах от редакции «Шторма» расположен уютный скверик в десяток ар с отличной детской площадкой. Его настоящее имя — Головановский парк, но никто его так не называет. Для всех окрестных родителей это просто сквер «у серебряного Ленина»: в начале парка стоит каменный вождь, покрытый аргентином. Малышам нравится такое соседство. Ильич не хуже деревянных и бетонных медвежат, ежиков, чебурашек и прочих представителей ювенального бестиария. Которые бесят и пугают гораздо чаще взрослой скульптуры.
Кто, когда и зачем поставил Ленина именно в этих тихих дворах, неизвестно и не очень интересно. Но чем-то топоним «у серебряного Ленина» напоминает лондонскую «Королевскую голову», одно из самых частых названий пабов. Она восходит ко временам Генриха VIII, который казнил парочку своих жен, отказался от католичества и ввел страну в династический кризис. По другой версии — к Оливеру Кромвелю, революционеру, диктатору и цареубийце, развязавшему гражданскую войну и религиозный террор. После реставрации монархии его тело выкинули из гроба для посмертной казни... а через 200 лет Кромвелю поставили памятник у Вестминстерского дворца. По третьей — название просто верноподданническое.
И ничего. Вне зависимости от причины, пиво уж точно пьется не хуже. Англичане, как известно, остроумные люди, которые ружья кирпичом не чистят. Сумели свою непростую историю пережевать, переварить и усвоить. Сумеем и мы?
