18+
«Гоголь. Начало» уже несколько дней как стал прокатной реальностью. Рекламная кампания этого культурного продукта была сколь шумна, столь и вычурно изысканна даже по современным меркам. Например, аватар Николая Васильевича приходил на матч «Спартак» – «Локомотив». Но вклиниться в массовое, столичное и показываемое по телевидению людское скопление – дело плевое, легкие очки.
Гоголь как образ классика и «Гоголь» как фильм спускались и в будничную замкадовскую толпу. Иду в конце августа по улице, а в двух метрах от меня фланирует Николай Васильевич во всей своей усатой красе, в шаге от него специально обученный человек с фотоаппаратом, говоря языком гоголевской эпохи – дагеротипных дел мастер.
Прохожие, однако, не проявляли к этому перформансу явного любопытства. Возможно, потому, что диковинная некогда визуализация рекламных идей уже вошла в привычку. Слились с прочим пейзажем костюмированные маскоты в виде зверей, инопланетян или предлагающих посетить стоматологическую клинику гигантских зубов. Если никого не удивляет огромный ходячий зуб, так почему должен удивлять ходячий Гоголь?
Еще одна причина – вероятно, в Гоголе не опознали именно Гоголя. Конечно, интеллектуальное оскудение нашей Отчизны пока не дошло до стирания из памяти облика одного из главных классиков. Но, будучи отлитым в костюмированной плоти, этот облик не сильно выделяется на фоне прочих ролевиков, реконструкторов и даже банальных хипстеров. Да и не «даже»: на их фоне он выглядит особенно обыденным.
Гоголь на удивление естественен и современен. Подозреваю, что и для самого классика появление его двойника на российских улицах XXI века было бы последней причиной вертеться в гробу: напротив, вызвало бы чувство глубокого удовлетворения.
Как Гоголь — наш современник, так и мы — безусловные его современники. За полтораста-двести лет, несмотря на гигантские трансформации, случившиеся в мире и конкретно в нашей стране, многие ее важнейшие, определяющие лицо и структуру организма черты изменились очень мало. Заголовки новостей о делах в Государстве Российском, что бытовых, что политических, формулировками и самой сутью не уступают гротескному абсурдизму и сюрреализму гоголевских сюжетов. Микроскопически мало отличаются нравы современного провинциального чиновничества от предшественников эпохи «Ревизора», да и образ мыслей чиновничества в целом – все тот же, что толкнул на разбойничью стезю капитана Копейкина.
Офисный планктон все так же измывается над более слабыми сотоварищами по корпоративному бейджику и графику 9:00-18:00 с перерывом на обед, как некогда измывались над Акакием Акакиевичем; современный Акакий Акакиевич, Дмитрий Виноградов, оказался, правда, немного Брейвиком и удивил коллег серией залпов из ружья (интересно, что в байке, легшей в основу «Шинели», мелкий канцелярский служащий долго копил и затем глупо утратил именно ружье)…
Однако социальная надстройка все же вторична по сравнению с метафизическим базисом, который за отчетный период изменился еще меньше. Если Европа, по словам другого нашего гения, Достоевского, — вместилище «священных камней», а для поэта-славянофила Алексея Хомякова – «страна святых чудес», то Россия, историческая Россия, которая шире границ Российской Федерации, — страна чудес святых и одновременно жутковатых. Заколдованное место. Чудеса эти жутковато озорные на юге, близ Диканьки, и жутковато мрачные и величественные на северо-западе, в Петербурге. Творчество, да и сама фигура Гоголя лишний раз доказывают и подчеркивают неразрывную связь Великороссии и Малороссии.
Проводники либерального художественного видения мира регулярно сетуют на варварскую косность России-матушки, никак не желающей воспринять прогрессивное учение постмодернизма. Сетования эти явно имеют своей причиной беспросветную недалекость. Скажите на милость, зачем России «режиссер» Кирилл Серебренников, «художник» Петр Павленский и «галерист» Марат Гельман, и какие они вообще постмодернисты, если главный постмодернист России – сама Россия, от века и до века? Россия стала родиной и синонимом постмодернизма задолго до постмодерна, модерна и вообще всех этих искусственно определяемых стадий. Ее постмодернизм и бунтарство столь тесно переплетены с консерватизмом, традиционализмом и местами архаикой, что точки перехода одного в другое попросту обычно не видны. Это сплетение опять-таки крайне сложно оценить однобокими категориями «плюса» и «минуса». Оно порождает Чичиковых и Хлестаковых, но одновременно здесь рождаются великие подвижники, святые, полководцы, ученые, те же Гоголи и Достоевские.
Если бы Гоголь взялся бичевать исключительно социальные, надстроечные нравы России – он остался бы для нас заметным, масштабным, но все-таки очень специфическим, нешироким, второго или полуторного плана литератором типа Салтыкова-Щедрина (грешен – недолюбливаю). Сосредоточься он лишь на мрачной метафизике – стал бы предтечей Юрия Мамлеева не только по жанру, но и по степени любви и внимания читателей и исследователей.
Но, лишь взяв под локти два этих начала и объединив их своим гением в птицу-тройку, он сумел стать нашим современником и сделать всех нас своими современниками. Поэтому фильм «Гоголь. Начало» – это никакая не мистика и не рассказ о делах давно ушедших дней. Это самый настоящий современный реализм, которому дополнения «сюр» или «магический» не нужны.
В России «магический реализм» – это тавтология.
